Михаил Доманский

Михаил Доманский - соратник Антония Ожешко, личность легендарная во всех отношениях. Предлагаем его биографию, основанную на трудах известного польского историка Владислава Конопчиньского и чудесной прозы выдающегося русского писателя Павла Мельникова (Андрея Печерского).

Михаил Доманский, по всей видимости, был сыном Войцеха Францишка Доманского, который в 1724 году являлся секретарём печати великого канцлера литовского, князя Михаила Вишневецкого (1680-1744). Михаил Доманский родился около 1735 года в наследственном поместье Задолжье Пинского уезда. До четырнадцати лет учился в пинских школах. После смерти отца дядя отдал его на двор князя Кароля Радзивилла (Пане Коханку), мечника литовского. После нескольких лет "шумной" службы на дворе этого магната Доманский был депутатом в трибунале. Поражение и побег Радзивилла заставили Доманского отправиться в Варшаву и при выборе короля отдать свой голос за Станислава Понятовского. Во время Радомской конфедерации был депутатом в сейме и подписал гарантийный трактат. Неизвестно, взялся ли за оружие Доманский при первом выступлении Радзивилла в 1768 году. Когда в июле 1769 года Пинский уезд под руководством Антония Ожешко присоединился к Барской конфедерации, Доманский принял должность секретаря, хотя, по мнению Конопчиньского, оставался в стороне от непосредственного участия в делах конфедерации.

Князь Карл Радзивилл летом 1772 года приехал на берега Рейна, откуда входил в сношение с Версальским кабинетом. При нём было немало приверженцев Барской конфедерации и врагов короля Понятовского, которых он использовал для переговоров. Князь Радзивилл был не настолько умён, чтобы самому вести политическую интригу, но в помощниках у него недостатка не было. Мосбахский незнакомец принадлежал к их числу. И это был друг Радзивилла - Михаил Доманский, который в 1769 году, во время Барской конфедерации, был консиляржем Пинской дистрикции (уезда). Он приехал на Рейн одновременно с князем Радзивиллом. В марте 1773 года Радзивилл посылал его из Мангейма, где они тогда жили, в Ландсгут, на конфедерационный генеральный польский комитет, собиравшийся в этом городе. Этот комитет состоял из главнейших членов Барской конфедерации, бежавших за границу после решительного поражения их русскими войсками. Целью совещаний было противодействие трактату, который тогда готовились заключить между собой Россия, Австрия и Пруссия о разделе Польши. Доманский предложил от имени Радзивилла издать манифест, в котором протестовать против приготовляемого раздела и всеми средствами содействовать низвержению с престола Станислава Понятовского. Предложение было принято. [...]

Мосбахский незнакомец всё чаще и чаще появлялся в Оберштейне. Князь Лимбург сильно его ревновал и думал, что между прекрасною Алиною и этим незнакомцем существуют одни лишь эротические отношения. Из писем князя к его возлюбленной видно, что молва о её любовных связях с таинственным незнакомцем получила широкое распространение, и, что даже в газетах по этому поводу появился какой-то пасквиль. Князь знал, что его соперник - поляк, принадлежащий к палатинату, т.е. к партии Карла Радзивилла (палатина виленского). Но поездки Доманского в Оберштейн имели не столько любовный характер, сколько политический. Вследствие этих посещений в декабре 1773 года в Оберштейне разнёсся слух, что в этом замке под именем принцессы Владимирской скрывается прямая наследница русского престола, законная дочь покойной императрицы Елизаветы Петровны, великая княжна Елизавета. [...]

В Бриксене к ней присоединился Доманский с разными лицами, большею частию поляками. Она сообщила им, что, обдумав все шансы затеянного ею предприятия, она не решается ехать в Константинополь и намерена пробыть в Венеции самое короткое время, а потом воротиться в Германию. Это озадачило поляков, особенно Доманского. Но "Мосбахский незнакомец" имел на принцессу влияние: он стал её уговаривать не оставлять задуманного предприятия, блестящими красками разрисовал будущее её положение, когда скипетру её будут повиноваться миллионы. К этому присоединены были нежные ласки, и Алина не устояла. Она решилась идти, куда поведёт её гений Польши. [...]

Один из документов (духовное завещание императрицы Елизаветы Петровны) найден в бумагах принцессы в двух экземплярах: один переписан её рукой, а на другом, с которого, вероятно, она списывала копии, находится её собственноручная надпись: "Testament d'Elisabeth, Princesse imperiale de toutes les Russies". [...] По вероятности, они были приготовлены поляками заблаговременно и вручены принцессе в Рагузе. Может быть, это была работа Доманского или Чарномского. [...]

Из свиты князя Радзивилла только три поляка остались при "великой княжне" в Рагузе: Чарномский, намерившийся ехать с нею в Константинополь, где надеялся сделаться официальным агентом конфедерации; Ганецкий, бывший иезуит, имевший обширные знакомства в Риме, намеревавшийся провести её к святейшему отцу и ввести в лоно римской церкви, и, наконец, - "Мосбахский незнакомец", Доманский, который не в силах был оставить прекрасную принцессу, в которую был страстно влюблён. Кроме того, у Чарномского и Доманского были и другие расчёты оставаться при "великой княжне": они дали ей значительные суммы денег в надежде на её агатовые копи в Оберштейне, а ещё более на сокровища русской короны". [...]

Неаполитанский паспорт она действительно успела достать, и с ним на корабле Гассана, в сопровождении Ганецкого, Чарномского, Доманского и одной только служительницы Франциски фон-Мешеде, "великая княжна Елизавета" переплыла Адриатическое море и вышла на неаполитанский берег в Барлетте. [...] Спутники её почему-то сочли нужным переменить фамилии: Чарномский стал называться Линовским, "Мосбахский незнакомец" - Станишевским. [...]

Неоднократно жаловалась она аббату на лиц своего придворного штата. Она исключала только Станишевского, т.е. Доманского: его она очень хвалила. Вскоре Рокотани [влиятельный аббат в Риме. - Ред.] заметил нежные отношения искательницы русского престола к этому молодому, страстному человеку. Однажды он, сидя у аббата, распространялся об уме, любезности и красоте принцессы, об её богатстве и связях, и сказал, что дал ей клятву сопровождать её повсюду. При этом он дал почувствовать, что со временем, если предприятие принцессы увенчается успехом, ему самому предстоит одно из самых значительных положений в свете. [...]

Употребить против неё какое-либо насилие на на тосканской территории было невозможно: флорентийский двор не дозволил бы этого. Притом у принцессы были искренние приверженцы: Доманский, Чарномский и некоторые из прислуги; они всеми силами воспротивились бы малейшему насилию со стороны графа Орлова. [...]

Февраля 21 у английского консула был завтрак, предательский завтрак. К нему было приглашено многочисленное общество англичан, живших в Ливорно, спутницы принцессы, Доманский, Чарномский и Христенек. [...]"

Граф Орлов предложил принцессе подняться на адмиральский корабль. "Вдруг слышит, что подле неё кто-то повелительным голосом требует у Христенека, Доманского и Чарномского их шпаги. [...] Доманский, Чарномский, Христенек и другой камердинер, Кальтфингер, были арестованы и перевезены на другой корабль.

Вечером 25 он [адмирал Грейг - Ред.] сдал Толстому принцессу, Франциску фон-Мешеде, Доманского, Чарномского и четырёх камердинеров. Так же тихо, так же незаметно, как и накануне, яхта поплыла назад и в два часа ночи причалила к гранитным стенам Петропавловской крепости. [...]

После Чарномского к допросу привели Доманского. Он ни слова не сказал о знакомстве с принцессой в Германии, когда бывал у неё в Оберштейне и был известен под названием "Мосбахского незнакомца". Свое показание начинает он с пребывания в Венеции. "Иностранная дама" (так называет Доманский принцессу), узнав из газет, что князь Радзивилл намеревается отправиться в Константинополь, приехала в Венецию, чтобы под его покровительством отправиться туда же. Когда собрались в путь и корабль был уже готов к отплытию, князь Радзивилл поручил мне проводить на него "иностранную даму", сказав, что это русская "великая княжна", рождённая покойной императрицей Елизаветою Петровною от тайного, но законного брака. Я поверил словам палатина, тем более, что ещё в 1769 году слышал от графа Паца, служившего в России, что императрица Елизавета действительно находилась с кем-то в тайном браке. Когда мы жили в Рагузе, князь Радзивилл, желая удостовериться в личности "иностранной дамы", которую называли великой княжной, писал в Мангейм к Бернатовичу, прося его доставить о ней точнейшие сведения. Бернатович вскоре уведомил, что она действительно принадлежит к высокому, знатному роду. Французские офицеры, находившиеся при Радзивилле в Рагузе, были ежедневными собеседниками "иностранной дамы", и она им рассказывала о своих приключениях. Офицеры писали в те города, в которых, по словам её, она имела временное пребывание, и оттуда получены были ответы, что действительно в тех городах некоторое время жила проездом "принцесса Елизавета".

Радзивилл, по словам Доманского, живя в Рагузе, через несколько времени стал сомневаться в действительности царственного происхождения графини Пиннеберг и говорил ему, что вследствие этого сомнения он утаил переданные ему принцессой письма к султану и великому визирю. "Она мне отдала эти письма для отправления в Константинополь, - сказывал "пане Коханку" Доманскому, - но я, не желая более впутываться в её замыслы, оставил их у себя, а её обманул: сказал, что отправил их к Коссаковскому в Турцию для вручения по принадлежности". "Когда Радзивилл уехал обратно в Венецию, - продолжал Доманский, - принцесса сделала нам с Чарномским предложение сопровождать её в Неаполь, Рим, а оттуда в германские её владения. Так как путешествие это соответствовало дальнейшим моим намерениям, то я охотно согласился, тем более, что она задолжала мне восемьсот червонцев, из которых триста принадлежали мне, а остальные были заняты мной для неё в Рагузе. Я потому более согласился ехать с ней, что надеялся на получение должных ею мне денег если не в Италии, то в принадлежавшем ей графстве Оберштейн. Я уговаривал и Чарномского не оставлять этой дамы, но французский консул в Рагузе, у которого в доме она прежде жила, советовал Чарномскому не очень доверяться этой женщине. Чарномский сказал об этом мне и, по общему нашему совету, обратился к ней, прося откровенно признаться, кто она действительно, и обещая ей следовать за нею во всяком случае, кто бы ни была она. Выслушав Чарномского, принцесса с гневом сказала: "Как вы осмелились подозревать меня в принятии на себя ложного имени?" Чарномский смутился и замолчал. Тогда я, находясь под влиянием обворожительного ее обращения и ума, уговорил Чарномского сопровождать её хоть до Рима, где она намеревалась провести не более восьми дней. Стесненные денежные обстоятельства принцессы породили во мне новые подозрения в её происхождении, и я несколько раз спрашивал её, кто она такая, и каждый раз она называла себя русскою великою княжной, дочерью покойной императрицы Елизаветы Петровны. В Риме она вошла в сношения с русским генералом графом Орловым и получила от него значительную сумму денег. Из них она расплатилась со своими заимодавцами, в том числе и мне возвратила взятые для неё в Рагузе пятьсот червонцев".

Доманскому был предложен вопрос: зачем он оставался при ней, получив должные ему деньги? Он признался, что до безумия влюблён в эту очаровательную женщину. "Страстная привязанность к ней и желание знать, чем кончаются запутанные её обстоятельства, - говорил он князю Голицыну, - заставили меня остаться при ней и уговорить Чарномского не покидать её". Доманский потвердил всё, что относительно его говорил на допросе Чарномский, извиняясь, что он прежде не показал всего по слабости памяти. [...]

На Доманского и Чарномского фельдмаршал [А.М. Голицын. - Ред.] взглянул слишком легко. Он, кажется, и не подозревал, что оба они были замечательными деятелями польской генеральной конфедерации. [...] "По моему мнению, - писал он к императрице, - поляки, сопутствовавшие самозванке, ни более ни менее, как бродяги, приютившиеся к ней в надежде хорошего устроения своей будущности". [...]

От пленницы фельдмаршал пошёл в каземат, где был заключен Доманский.

- Вы в своём показании утверждали, - сказал ему князь, - что самозванка перед вами неоднократно называла себя дочерью императрицы Елизаветы Петровны. Решитесь ли вы уличить её в этих словах на очной ставке?

Доманский смутился. Но, несколько оправившись и придя в себя, с наглостью отрекся от данного прежде показания, утверждая, что никогда не говорил при следствии приписываемых ему фельдмаршалом слов. Наглость поляка вывела князя Голицына из терпения. Он грозил ему строгим наказанием за ложь, но Доманский стоял на своём, говоря, что никогда не слыхал, чтобы графиня Пиннеберг называла себя дочерью русской императрицы. Не было никаких средств образумить упрямого шляхтича. [...]

Доманский продолжал запираться, но сбился в словах и был совершенно уличён Чарномским. Наконец он изъявил готовность стать на очную ставку с пленницей.

- Умоляю вас, - сказал он, обращаясь к фельдмаршалу, - простите мне, что я отрёкся от первого показания и не хотел стать на очную ставку с этой женщиной. Мне жаль её, бедную. Наконец, я откроюсь вам совершенно: я любил её и до сих пор люблю без памяти. Я не имел сил покинуть её, любовь приковала меня к ней, и вот - довела до заключения. Не деньги, которые она должна была мне, но страстная, пламенная любовь к ней заставила меня покинуть князя Радзивилла и отправиться с ней в Италию.

- Какие же были у вас надежды? - спросил князь Голицын.

- Никаких, кроме её любви. Единственная цель моя состояла в том, чтобы сделаться её мужем. Об её происхождении я никогда ничего не думал и никогда воздушных замков не строил. Я желал только любви её и больше ничего. Если б и теперь выдали её за меня замуж, хоть даже без всякого приданого, я бы счёл себя счастливейшим человеком в мире.

После такого признания дана была очная ставка Доманскому с предметом его нежной страсти. Разговор между ними происходил на итальянском языке. Смущённый и совершенно растерянный, Доманский сказал пленнице, что она в разговорах с ним действительно называла себя дочерью русской императрицы Елизаветы Петровны.

Резко взглянула на него пленница, не говоря ни слова. Доманский ещё более смутился и стал просить у неё прощение.

- Простите меня, что сказал, но я должен был сказать это по совести, - говорил влюблённый шляхтич.

Спокойным и твёрдым голосом, смотря прямо в глаза Доманскому, пленница отвечала, будто отчеканивая каждое слово:

- Никогда ничего подобного серьёзно я не говорила и никаких мер для распространения слухов, будто я дочь покойной русской императрицы Елизаветы Петровны, не предпринимала.

Доманский замолчал, опустя голову. Пленница, казалось, сжалилась над своим обожателем и, обращаясь к фельдмаршалу, сказала:

- Доманский беспрестанно приставал ко мне с своими несносными вопросами: правда ли, что я дочь императрицы? Он надоел мне и, чтоб отделаться от него, быть может, я и сказала ему в шутку, что он теперь говорит. Теперь я хорошенько не помню.

Очная ставка тем и кончилась. [...]

Голицын не обратил внимания на новое её поведение. Ему оставалось одно: исполняя повеление императрицы, обещать Елизавете брак с Доманским и даже возвращения в Оберштейн к князю Лимбургу. Приехав нарочно для того в Петропавловскую крепость, он прежде всего отправился в комнату, занимаемую Доманским, и сказал ему, что брак его с той женщиной, которую он знал под именем графини Пиннеберг, возможен и будет заключен хоть в тот же день, но с условием.

- С каким? - живо спросил обрадованный Доманский.

- Я всё готов сделать, чтобы достичь счастья быть её мужем. За эту цену я готов хоть навсегда оставаться заключённым в крепости.

- Скажите, кто она такая.

- Видит Бог, что не знаю, кто она такая. Я бы сказал, если бы знал.

- Кто подал ей мысль называться дочерью императрицы Елизаветы Петровны?

- Не знаю. Ещё прежде, чем я узнал её, о ней уже все говорили, что она русская великая княжна.

- Кто были участники в её замыслах?

- Не знаю. Я бы всё сказал, но не знаю. Всё, что знаю, я сказал, больше ничего не знаю. Но обвенчайте нас, и я хоть сейчас дам подписку, что добровольно обрекаю себя на вечное заключение в этой крепости, если по каким-либо высшим соображениям нельзя даровать ей свободу. Я готов всё принести в жертву для неё, только не разлучайте нас. [...]

Когда пленница несколько успокоилась, князь завёл речь о Доманском. Она слушала равнодушно, но когда Голицын сказал, что Доманский неотступно просит руки её, и что, если она хочет, может выйти за него замуж хоть в тот же самый день, пленница засмеялась.

- Этот жалкий человек! - сказала она насмешливым тоном. - Да ведь он совершенно необразован! Ведь он порядочно не знает ни одного языка! Помилуйте! Возможно ли это?

Принцесса забыла "Мосбахского незнакомца", забыла и то, что в Рагузе подавала Доманскому большие надежды на свою руку. [...]

О спутниках принцессы 13 января 1776 года в тайной экспедиции фельдмаршалом князем Голицыным и генерал-прокурором князем Вяземским поставлен был следующий приговор: "Принимая во уважение, что нельзя доказать участие Чарномского и Доманского в преступных замыслах самозванки, ни в чём не сознавшейся, что они оставались при ней скорее по легкомыслию и не зная намерений обманщицы, к тому же Доманский был увлечён и страстью к ней, положено следствие об обоих прекратить. Хотя они уже за то, что следовали за преступницей, вполне заслуживали бы быть сосланными в вечное заточение, но им вменяется в достаточное наказание долговременное заключение, и они отпускаются в своё отечество с выдачею им вспомоществования по сту рублей каждому и под клятвою вечного молчания о преступнице и своём заключении". [...]

Столь же невероятно и показание Доманского, что желание увидеть Рим побудило его сопровождать самозванку. Не обращено было при следствии внимания и на противоречие его: то он говорил, что поехал из Рагузы вслед за графинею Пиннерберг с целью получить с неё 800 червонцев, которые она заняла у него, то утверждал, что, получив её приказание ехать в Италию, рад был воспользоваться случаем посетить на её счёт Рим. Но как бы то ни было, и Чарномский, и Доманский, по решению тайной экспедиции, были отправлены в Польшу. [...]

Не знаем, что сталось с Чарномским и Доманским по их освобождении. В марте 1776 года они были выпровождены из Петербурга за границу вместе с камердинерами Рихтером и Лабенским. Более года пробыли они под арестом на корабле и в Петропавловской крепости".

Столько загадок в этой истории. Возможно, прав писатель и историк Эдвард Радзинский, считая, что освобождение поляков связано с тем, что княжна Тараканова в обмен на это указала местонахождение настоящей дочери императрицы Елизаветы Петровны и графа Разумовского. Но в любом случае такое её мужество можно объяснить лишь одним: княжна была патриоткой своего народа. Только какого? Черкесского, украинского, польского, турецкого...?

Её верный рыцарь Михаил Доманский поселился в своём пинском поместье, которое вскоре потерял за долги. Старость провёл в Теофиполе на Подолье у княгини Теофилии Сапеги. Там его увлекательные рассказы о Барской конфедерации слышал князь Леон Сапега.

Простой шляхтич был способен на две великие любви: больше жизни любил княжну, а ещё больше - отечество, ради которого был готов пожертвовать даже любимой. Можно только удивляться, что такая великая, несказочная любовь не нашла достойного отражения в литературе, музыке, кино и изобразительном искусстве. Художников привлекает в основном предательство графа Алексея Орлова.

Будем надеяться, что со временем на берегу Пины появится бронзовый Михаил Доманский, с тоской смотрящий в сторону Петербурга.

Подготовил Александр Ильин.