Фотограф с Полесья. Повесть Юзефа Шиманчика

Наверняка каждому из нас хоть раз приходилось видеть колоритные снимки Полесья 1930-х гг., выполненные коссовским фотографом Юзефом Шиманчиком. Сама же фигура фотографа оставалась в тени. И это упущение наверстано. В прошлом году Национальным музеем в Люблине издана посвященная нашему земляку книга «Фотограф с Полесья. Повесть Юзефа Шиманчика».

Разворот обложки книги. На обложке: женщины на берегу озера. Фото Юзефа Шиманчика. Владелец фото: Muzeum Narodowe w Lublinie.

Перед нами предстает цельная натура – человек, который выбирает в глазах большинства странный и рисковый путь – посвятить себя любимому занятию. Который с юности борется с тяжелыми жизненными обстоятельствами и сопротивлением среды, из-за своего увлечения попадая даже в концлагерь в Березе Картузской. И который даже в старости не изменяет своим привычкам и выходит победителем, получая заслуженное признание граждан двух стран – Беларуси и Польши.

Предлагаю вашему вниманию выбранные места из книги.

Выражаю благодарность Сергею Кныревичу за предоставленный экземпляр книги.

Николай СИНКЕВИЧ

Слово от издателя

Юзеф Шиманчик. Автопортрет начала 1930-х гг. Владелец фото: zbiory rodziny Józefa Szymańczyka.

Одной из важнейших задач, стоящих перед молодым музеем, является формирование музейной коллекции. В случае с нашим учреждением, охватывающим столь обширную территорию и столь длительный период времени, это чрезвычайно сложная задача. Благодаря напряженной работе наших коллег и множеству замечательных людей, которых мы встретили на своем пути, эта задача постепенно решается. В этой публикации мы с гордостью представляем одну из самых драгоценных жемчужин нашей постоянно растущей коллекции.

Музей Восточных Земель бывшей Речи Посполитой, филиал Национального музея в Люблине, в 2022 году приобрел коллекцию из пятиста двадцати четырех негативов из Полесья Юзефа Шиманчика согласно завещанию его семьи.

Автопортрет с фотоаппаратом, Юзеф Шиманчик, 1930-е гг. Владелец фото: zbiory rodziny Józefa Szymańczyka.

В следующем году все пластины были оцифрованы, чтобы эта удивительная довоенная коллекция стала важной частью постоянной экспозиции. Мы также хотели сделать ее доступной как можно более широкой аудитории, интересующейся прошлым Полесья. В том же году было принято решение подготовить альбом, содержащий множество ранее не публиковавшихся фотографий 1930-1940-х гг. Юзефа Шиманчика. Для подготовки издания мы пригласили д-ра Анну Энгелькинг, которая хорошо знала полесского фотографа и владела его письменными мемуарами. Она также провела с ним множество бесед, записанные фрагменты которых вошли в автобиографическую повесть.

Таким образом, представленная вашему вниманию книга является полной биографией художника, демонстрирует его разнообразный профессиональный и личный опыт, показывает процесс обретения знаний, трудные военные годы, в которые ему пришлось работать, а также те, позднейшие, связанные с переселением и жизнью в различных регионах послевоенной Польши. В альбомной части собраны фотографии, запечатлевшие ушедший мир полешуков и жителей Слонима, Пинска, Ружан, Ивацевичей, Коссова Полесского и Меречевщины. Это была уникальная территория, не в последнюю очередь потому, что ее населяли поляки, белорусы, украинцы и евреи. Того Полесья – с его обширными лесами, болотами, многочисленными озерами и реками, которые придавали ему таинственный и дикий характер, – больше нет. Это был трудный для жизни регион, слабо развитый экономически и в плане коммуникаций. На фотографиях Юзефа Шиманьчика мы видим красоту местной природы (своего рода экзотику региона), бедные, отсталые деревни и их жителей, работающих на земле, занимающихся рыболовством и собирательством, а также города, с которыми он был связан, с их характерными зданиями и социальной структурой.

Фотографии Юзефа Шиманчика отличаются высокой эмоциональностью и художественностью и пытаются запечатлеть трагические реалии того времени. Они также свидетельствуют о художественном развитии их создателя, который благодаря своей ремесленной традиции – студийной фотографии – приобрел навыки фотожурналиста, документирующего жизнь местного сообщества, представляя критический взгляд на реальность того мира: живописную суровость природы, а также тяжелые условия жизни и тесную связь между человеком и природой. Эти фотографии имеют большую источниковедческую и художественную ценность, они волнуют и побуждают к размышлениям. Они являются важным свидетельством ушедших времен для людей, связанных семейной судьбой с этим регионом, а также для исследователей, занимающихся историей и культурой Полесья.

Д-р Марцин Гапски,
заместитель директора
Музея Восточных Земель
Бывшей Речи Посполитой

Доктор наук Мариола Тимохович

Избранные места из книги

Семья Хмелевских за трапезой: дед Петр Мелех, его дочь Прасковья Петровна с мужем Антоном Хмелевским и детьми: Коля, Лена и Ваня. Д. Лисичицы. Владелец фото: Muzeum Narodowe w Lublinie.

Будучи фотографом Полесья, Юзеф Шиманчик был прежде всего репортером. В развитии репортерского чувства ему помогла маленькая камера Kodak, Retina. Он также использовал камеру Voigtländer с объективом Voigtländer для съемки на стеклянные негативы размером 10 x 15 см; восемь из них сохранилось. Он был человеком, который искал красивые и интересные кадры для фотооткрыток, чтобы заработать немного денег на их продаже, но не мог удержаться от того, чтобы не запечатлеть жанровые сценки и случайных людей, встретившихся ему на пути и заинтриговавших его. Такова, например, фотография «Улыбка весны»: портрет симпатичной пары с поросенком во дворе в обычный день. Пан Юзеф, можно сказать, к счастью, не мыслил категориями академической или музейной этнографии; он не пытался документировать ни деревянные постройки, ни орудия лова, ни традиционные костюмы. Его фотографии не являются исследованиями этнографических деталей, как, например, у Саула Хохмана из Столина, сотрудничавшего с Полесским музеем в Пинске. Шиманчик не искал, как его современники этнографы, архаичного, потому что не мог определить это профессионально. Он действовал интуитивно, что дало ему эффект, возможно, непреднамеренный – он запечатлел много невырванной из контекста правды о реальности, в том числе проявлений модерновых перемен на Полесье. Это можно увидеть, например, на его очень известной фотографии из Лисичиц «Семья Хмелевских за трапезой», где на столе рядом с глиняной миской и домашним хлебом стоит пообитая металлическая посуда. Или на снимке босоногих женщин в православной церкви в Спорово, в одежде, пошитой из покупных тканей, и магазинных косынках на традиционных чепцах.

Юзеф Шиманчик на Полесье во время путешествия по следам своих фотографий. Встреча с Евгенией Прокурат в д. Спорово, 1999 г. Владелец фото: zbiory Anny Engelking.

Он также не искал сентиментальных образов, стереотипно ассоциирующихся с Полесьем, которые распространяла, в частности, туристическая пропаганда того времени. Фотографии такого типа, равно как и с позированием, встречаются в его коллекции сравнительно редко; даже изображение эмблематичного «полешука», плетущего лапти, известного под названием «Фабрикант лаптей», было подписано Юзефом на отпечатке в его личном архиве не стереотипно, а содержательно: «Гаспадар, плетущий лапти из лыка – постолы». В то же время на его фотографических открытках, в соответствии с принятым обычаем и ожиданиями получателей, появлялась трафаретная фраза «Полесские типы» (такие надписи, выполненные белым цветом, делались с помощью так называемых фотографических масок). В этом контексте показательно, что слово «полешук» не встречается в его автобиографическом повествовании; в конце концов, это был этноним, пришедший извне (экзоэтноним), а не местное самоопределение. То же самое можно сказать и о «Полесье»: «Как-то мало что было слышно о полешуках. Если возникала потребность сказать, кто ты есть – «тутэйшы». И редко можно было услышать, что здесь Полесье. О нем не упоминали. В более поздние времена, незадолго до войны, слово «Полесье» можно было услышать чаще. Когда я начал интересоваться этой проблемой, [...] я стал чаще употреблять это слово, да и другие тоже». В местное сообщество постепенно проникала и принималась им перспектива внешних наблюдателей – польского большинства с его требованием к Полесью как туристско-краеведческому конструкту и объекту «цивилизаторской миссии», улучшающей коллективное самоощущение.

*  *  *

Он ответил на анкету по отечественной фотографии, распространенную Булгаком, заявив, что является автором ста пятидесяти фотографий в категории «Виды и пейзажи Полесья». Подводя итоги анкеты, Булгак включил Шиманчика во «вторую группу» – фотографов, которые имеют «все шансы выделиться» в выбранной ими области.

Фотографические экскурсии в полесские деревни у озер Белое, Черное и Споровское, которые Юзеф Шиманьчик совершил в 1934 – 1937 гг., вылились в серию из нескольких десятков фотовизуальных работ.

*  *  *

Когда в 1999 году во время съемок фильма «Фотограф Полесья» мы вместе с паном Юзефом и режиссером Анджеем Ружицким были в деревне Спорово, встретили там женщину, которая благодаря его фотографии увидела забытое лицо своей матери. Бабушка Женя, потеряв мать в детстве, не помнила ее. За несколько лет до нашей встречи, когда благодаря белорусским музейщикам и журналистам фотографии Шиманчика стали известны в деревнях, где они были сделаны, соседки узнали в молодой женщине в белой косынке на одной из фотографий ее мать, Евдокию Прокурат. Когда мы встретились, могилу матери бабы Жени украшал фарфоровый портрет работы Шиманчика. Стоя над этой могилой, они оба плакали.

*  *  *

Полесье пана Юзефа не было ни польской землей, ни «кресовой». Он не мог вписаться ни в один из этих колониальных дискурсов, потому что не мог закрыть глаза на реальность. Его фотографическая чувствительность вела его в направлении социальной и ангажированной фотографии.

И это привело его в изоляционный лагерь в Березе Картузской.

На IV Полесской ярмарке в Пинске в 1939 году он выставил одну из своих фотооткрыток, которая нарушала – и невольно деконструировала – парадигму «туземной фотографии», которая пропагандировала фотографирование «фольклора Полесья». Это был портрет полесской нищеты под названием «Отчаяние» – драматическое изображение семьи в лохмотьях, собравшейся вокруг колыбели, с плачущей матерью, спрятавшей лицо в руках. Возможно, фотография была сделана поспешно, так как передний план переэкспонирован. Она была конфискована проверочной комиссией. «Я совершил большую ошибку, отдав эту фотографию на выставку и на продажу», – заявил позже пан Юзеф. Он был неосторожен: он показал правду. Правду без самоцензуры, без фильтров общепринятых условностей изображения и повествования. Впоследствии он никогда не копировал эту фотографию, не воспроизводил ее и не представлял на публике. Он никому не показывал негатив. Впоследствии он был убежден, что именно из-за нее 1 сентября его задержала полиция, и он оказался в Березе Картузской. Он провел в лагере чуть больше двух недель, не понимая причин, по которым его интернировали. Он рассуждал с точки зрения гражданских прав: он не совершил никакого преступления, поэтому воспринимал тюрьму как глубокую несправедливость и унижение. Он считал эту несправедливость величайшей трагедией своей жизни.

Отчаяние. Фотография конфискована на IV Полесской ярмарке в Пинске в 1939 году. Владелец фото: Muzeum Narodowe w Lublinie.

Сейчас уже невозможно определить, привела ли фотографа в Березу агрессия цензоров, вызванная неправомерной фотографией, или же власти интернировали его по другой причине. Он был одним из многих подозреваемых в нелояльности по отношению к польскому государству, которые были задержаны с началом войны в рамках кампании по «изоляции антигосударственных элементов». Сегодня не имеет значения, к какой категории он был отнесен: шпион, диверсант, коммунист, активист меньшинства или спекулянт. Важно то, что в могущественной националистической Польше его считали врагом. Доминирующее большинство давало ему остро ощутить непреодолимый входной барьер.

*  *  *

Они формировали пограничную и местную идентичность одновременно. Но если мы расширим эти области, включив в них его добровольную адаптацию к польскости с юных лет и выбор Польши как страны жизненных устремлений и проживания, а также его активно поддерживаемые до конца жизни связи с людьми и институтами в Беларуси, мы можем сказать, что параллельно его идентичность была и польско-белорусской.

Им двигали две переплетенные внутренние директивы сопоставимой силы: стремление вырваться из бедности и маргинального социального положения и желание профессионально реализовать себя в фотографии, которая была его любовью и страстью с ранней юности. Для православного мальчика из Косово в довоенной Польше такой путь был возможен только через аккультурацию к польскости. Именно это сочетание факторов, определивших фотопрактику Юзефа Шиманчика, отличает его от других фотографов Полесья той эпохи.

*  *  *

В фотографии, которой он посвятил себя, близкой к документальному течению, он стремился показать правду о реальности, а не ее идеализированный образ.

*  *  *

Восхищение человеком, который с большой решимостью боролся, чтобы содержать себя, а затем и свою семью, отвечавшей любовью на его привязанность – искреннюю, простую и безусловную.

Поскольку он рано остался сиротой, а условия жизни были очень тяжелыми, в детстве он не испытал нежности и семейного тепла. Это появилось в его жизни, когда он женился на Анне, но она неожиданно умерла при рождении его второй дочери. Возможно, поэтому он иногда казался грубым или неуклюжим, когда обнимал внучек, но он был предан им всей душой.

Дедушка был небольшого роста, но его трудовая этика и сердце были большими. Он помогал своей семье и другим людям, нуждавшимся в поддержке. Сам он не жаловался – он привык справляться с трудностями в одиночку.

Любознательный, он любил поговорить, много читал и с удовольствием путешествовал, хотя редко мог себе это позволить. Иногда он брал своих внучек-подростков поболтать, смотрел на них пытливым взглядом, беспокоился об их благополучии, стимулировал их, но и прощал их ошибки.

Всегда занятой, он, однако, находил время для меня и познакомил меня с миром фотографии. Наши совместные прогулки всегда имели какую-то цель – будь то интересное здание в Кутно, которое еще не было запечатлено на фотографии в это время года, или какой-то праздник, или природная красота. У него была прекрасная способность к наблюдению, которая помогла ему стать не только отличным мастером, но и художником.

*  *  *

Мой прадедушка был несгибаемым человеком – человеком с железной волей. Я помню, как он каждый день занимался спортом: приседал, ходил или делал растяжку. В детстве я не понимал, насколько это удивительно, что почти 90-летний мужчина так регулярно следит за своим здоровьем. Только сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что именно его дисциплина и упорство способствовали тому, что он прожил такую долгую и насыщенную жизнь.

*  *  *

Можно сказать, что я всегда знал русский язык. Потому что это было нормально – в давние времена на русском языке говорили везде, вплоть до Первой мировой войны. Потом, когда пришло польское правительство, постепенно в обиход вошел польский язык, стали его преподавать. А так обычно был русский язык.

Во время ловли на озере Споровском. Владелец фото: Muzeum Narodowe w Lublinie.

Между собой люди не говорили ни на польском, ни на русском – это было что-то похожее на белорусский, но полного белорусского звучания у него не было. Они называли этот язык местным. Или своим. Диалект был такой. Все, будь то поляки, русские, белорусы или евреи, пользовались этим языком. Все. Ну, а русский, чистый русский язык там почти не слышали; только те пожилые люди, которые были там с детства... Ведь это было сто двадцать три года, правда, – значит, все знали русский. Все знали. А вот крестьянское и рабочее население, как правило, говорило на местном языке – таком белорусско-польско-русско-немецком, такой мешанине. И так же сейчас там разговаривают. Так же.

Местные жители, которые живут в сельской местности, сейчас говорят на том же языке. Может быть, лишь чуть больше русского.

Евреи между собой говорили по-еврейски, но они также говорили на местном диалекте. Было несколько более интеллигентных семей, которые говорили на чистом русском, которые до Первой мировой войны были более состоятельными людьми, может быть, у них была какая-то должность или что-то в этом роде – они говорили на русском, на чистом русском. Но большинство еврейского населения говорило так же, как и местное – на диалекте.

Местные жители были в основном православными, поляки – католиками. Так считалось.

Но между собой они ничем не отличались, у них никогда не было обид друг на друга, что тот такой-то, а тот – такой. Только разница была в том, что православный в воскресенье ходил в православную церковь, а католик шел в костел. А на адпуст^* к святому Антонию в Деды^** – вместе.

Местные жители считали себя тутейшими. Как-то не очень это выражали: «Я – белорус». Поляк, русский или белорус обычно отвечал, что он тутейший. Человек не хотел говорить, что он поляк, не хотел говорить, что он русский, и не хотел говорить, что он белорус, потому что это могло быть воспринято в дурном свете. Поэтому местный отвечал, что он тутейший. Тутэйшы. Когда местным жителям, особенно в сельской местности, задавали этот вопрос, они обычно отвечали, что они тутейшие – принимая во внимание, что, может, лучше и не говорить, что они белорусы. Может быть, лучше не говорить, потому что это может быть плохо воспринято.

Споровское озеро. Мужчины отплывают на работу. Владелец фото: Muzeum Narodowe w Lublinie.

И как-то мало было слышно о полешуках. Если возникала необходимость сказать, кто ты – «тутейший». И редко можно было услышать, что вот здесь Полесье. Об этом не упоминали. В более поздние времена, совсем недавно – перед войной, уже чаще слышалось это слово – «Полесье». Когда я начал интересоваться этой проблемой, она уже стала для меня интересной и актуальной, и я сам стал чаще употреблять слово «Полесье», да и другие тоже. А первоначально редко можно было услышать что-то подобное, что здесь Полесье.

В окрестных деревнях проживало белорусское православное население. Ближайший католический костел, частный, находился в Ивацевичах, в двенадцати километрах от Косово. Второй костел находился в деревне Деды, в четырнадцати километрах. Поселение Деды располагалось среди лугов и лесов, на небольшой возвышенности; там находилось семь крестьянских домов, все жители носили фамилию Ковалевич, православные. Рядом стоял небольшой кирпичный католический костел; с незапамятных времен раз в год, в день святого Антония, там устраивался адпуст. На него собиралось множество людей, как католиков, так и православных.

Ближайшие деревни (в трех-восьми километрах): Строжовщина, Юкевичи, Алексейки, Гощево, Заполье, Белавичи, Скураты, Милейки, Лазовцы, Альба, Бусяж, Ходорки, Дубитово, Гривда, Размерки. Я много раз посещал эти деревни и останавливался в них на ночлег. Меня всегда удивляло, насколько скромным было убранство жилья. Исключениями были платяной шкаф или кровать промышленного производства, либо любой другой ценный промышленный предмет для хранения гардероба. Были и сундуки. Каждая девушка, выходя замуж, должна была иметь сундук. Уходя после свадьбы к жениху, она держала в сундуке все свое приданое.

В 1930 году меня пригласили на свадьбу в деревню Радкевичи. Я был старшим дружком со стороны жениха. После того как собрались все гости, родители жениха и невесты сели на почетное место перед образами и столом. Жених невеста встали на колени и попросили благословения. Родители произнесли различные приветствия и благословили святым образом, жених и невеста поцеловали икону и родителей. Это был трогательный момент.

Старый придорожный крест на Бронной Горе (гмина Пески). Владелец фото: Muzeum Narodowe w Lublinie.

На свадьбу ехали на телегах, украшенных березовыми ветвями. Жениха и невесту сопровождали их ближайшие родственники и дружба. Невеста ехала в сопровождении своей семьи и дружбы. После свадьбы молодой и молодая ехали вместе. Когда после свадьбы мы подъехали к дому жениха, у него должно было происходить веселье (свадьба), вход на подворье был перегорожен жердями. Его перегородили друзья и знакомые невесты, требуя выкуп за то, что у них забрали подругу. По обычаю, такой выкуп должен был дать старший дружок, а я был именно старшим дружком. После торга и споров мне пришлось дать десять злотых; этого хватило на три бутылки водки и хорошую закуску. Эти молодые люди сами устраивали вечеринку в честь невесты.

Когда мы приехали со свадьбы, на пороге дома стояла мать жениха и приветствовала молодых. Играла музыка, звучали песни. Мать жениха встречала хлебом-солью, произнося обрядовые приветствия. Вечеринка у жениха проходила очень торжественно. При каждой рюмке произносились пожелания, распевались различные формулы вежливости. Когда все хорошо выпили, в заключительный момент свадьбы был внесен каравай. Это был очень торжественный момент. Музыканты играли соответствующие мелодии, молодым пели песни с пожеланиями. Каравай – это большое, объемное дрожжевое тесто; каравай обычно печет сваха. Это пирог, сформированный таким образом, что у него много шишек.

Перед раздачей каравая проводилась торжественная церемония: пелись обрядовые песни. Невесту усаживали на почетное место, расчесывали косу и надевали на голову намитку. Намитка – это подобие чепца. Она сделана из белого льна и очень красиво вышита. Намитку носят только замужние женщины. После ритуала надевания намитки происходила раздача каравая. Сват и сваха разрезали каравай. Большой честью было получить каравай с шишкой. Раздавая каравай, сват, исполняя обрядовые припевки, собирал на тарелку подарки от гостей для жениха и невесты. Характер подарков зависел от степени богатства и родства. Близкие родственники дарили теленка или свинью, остальные гости – деньги.

После раздачи каравая все веселье (свадьба) отправлялось в дом невесты. На пороге квартиры мать невесты встречала молодых хлебом-солью и приглашала всех на угощение. Это был более скромный прием. После окончания праздника у молодой, поскольку молодая пара должна была жить у молодого, для молодой устраивали церемонию прощания – и это происходило ранним утром второго дня. Согласно традиционному обычаю, который был и есть, молодая девушка готовила для себя приданое. Собрать это приданое было очень трудно. Но самым важным был сундук для приданого (шкафы тогда не использовались).

Почти в каждом доме была ткацкий станок. Почти каждый крестьянин сеял лен. После уборки и обработки льна зимой пряли и ткали из него полотно, так что мужское и женское белье шилось из домотканого материала. В случаях, когда у людей было мало земли, а семья была большой, молодые девушки отправлялись в город или в имение и работали на богатые еврейские семьи, семьи состоятельных помещиков и зажиточных чиновников. Они зарабатывали в среднем двадцать злотых в месяц. Промышленности в округе не было. Вышеупомянутый сундук с приданым под музыку и пение перенесли на телегу, и мы поехали к дому молодого.

*  *  *

Фотограф Хаскелевич толстый, несимпатичный. Но тут вошла его жена – красивая, молодая, приветливая. Я сразу же был сильно удивлен, что такая женщина вышла замуж за человека с неприятной внешностью. Оказалось, я уже знал эту Веру: она была родом из Березы Картузской, дочь или владелица фотографического магазина. Так вот, вышеупомянутая Вера, увидев меня, сказала: «О, приветствую пана, мы знакомы, ведь это я делала фотографии! Пан из Коссово. Я сюда вышла замуж».

Вера Залевская и Юзеф Шиманчик в Березе Картузской. Владелец фото: zbiory rodziny Józefa Szymańczyka.

А откуда мы знаем друг друга? Мы... Я ездил к своей подруге, к Вере Залевской в Березу; я помогал ей, должен был жениться. С Верой Залевской я познакомился на адпусте в Дедах, и мне ее порекомендовал один хороший коллега из Дедов (у меня был коллега оттуда, потому что я приезжал раз в год и имел там очень хорошего друга), потому что он был близким кузеном, и сказал, что Вера Залевская – приличная девушка. Я проезжал на велосипеде тридцать километров, дома у нее были отец, мать, сестры. Это были приятные встречи, потому что приходили еще три, четыре кавалера, когда я там был; местные, в основном из чиновников, и еще некоторые другие. Итак, когда я ездил к Вере в Березу, мы там вместе сфотографировались в фотосалоне еврейки, которая теперь стала женой Хаскелевича. Когда мы были с Верой на прогулке, она предложила зайти в фотографическое заведение Веры, чтобы сделать фотографию на память, которая до сих пор у меня хранится. Вера Залевская была хорошо знакома с Верой. Она хотела, чтобы та посмотрела на меня. Не знаю, какая была оценка моей персоны, возможно, она была негативной, возможно, она боялась, что я могу стать ее конкурентом. Она была фотографом – возможно, это было исключением, потому что она была из семьи фотографов, но фотографировала нас она. Возможно, был и другой фотограф, но когда я пришел с Верой, чтобы сфотографироваться вместе – мы сидели на возвышении – снимок делала именно она.

*  *  *

В 1934-1937 годах я делал этнографические фотографии на территории гмины, на Белом, Черном и Споровском озерах. Фотографировал я примитивным малоформатным фотоаппаратом Kodak Retina, без экспонометра, без дальномера и камерой десять на пятнадцать на стеклянные пластины; при необходимости я освещал магнием. Я проявлял с помощью керосиновой лампы с красным стеклом. Очень сожалею, что сделал тех фотографий мало. Я и представить себе не мог, что когда-нибудь они будут иметь историческую ценность. Признаться, большая часть из них была утеряна; у меня их нет. Потому что большая часть фотографий была на стеклянных негативах, десять на пятнадцать, которые я почти все потерял; уцелело только восемь негативов. Негативы с маленькими изображениями сохранились все, и теперь я пользуюсь ими.

Советы на этих территориях построили большую электростанцию и город Белоозерск.

Итак, если речь зашла о фотографиях из Полесья, в 1930-х годах я подписался на ежемесячный журнал «Фотограф польский», где большинство статей и фотографий публиковал Ян Булгак – известный с давних времен, очень уважаемый фотограф, который фиксировал все, что гибло. В своих статьях пан Булгак поощрял фотографировать народный фольклор и все, что исчезает, особенно в сельской местности, потому что в сельской местности сохранились старые обычаи, старые костюмы и старые здания. Он много писал, чтобы развивать отечественную фотографию. И, читая его эти призывы, я тоже решил, что буду заниматься чем-то подобным. Я предполагал, что придет время, что этого не будет, что это изменится, что эволюция постепенно происходит в каждой сфере жизни – был период, когда люди жили в пещерах, потом они начали строить скромные дома... знаком этого все еще была курная хата. Но я был убежден, что и эта курная хата тоже скоро исчезнет.

Хозяева на улице в д. Лисичицы (гмина Пески). Владелец фото: Muzeum Narodowe w Lublinie.

После разговора с одним старым земледельцем из деревни, который сказал мне, что больше всего старинных строений и старинных костюмов можно найти в гмине Пески, потому что там есть озера и леса, и там сохранились старинные обычаи, я сделал фотографии фольклора Полесья. Это было дело, почти не приносящее дохода, но я побудил себя все-таки сделать несколько фотографий.

Имение графини Красицкой в Спорово. Владелец фото: Muzeum Narodowe w Lublinie.

Итак, весной 1934 года я отправился на велосипеде в гмину Пески, расположенную в тридцати пяти километрах от города. В этой гмине была самая большая отсталость. Местности очень бедные, мало обрабатываемой земли, только луга и озера: Белое, Черное и Споровское (через Споровское озеро протекает река Ясельда). У Споровского озера находилась усадьба графьев Красицких; Пески были их владением. Население этих мест жило в основном за счет озер, занимаясь рыболовством – ловили рыбу и раков. У рыбаков было много лодок, которые они делали сами из досок. Были и лодки, сделанные из одного ствола дерева. Такие лодки назывались душегубками. Жили они в очень примитивных условиях, были еще курные хаты. Даже курные хаты. Я был в такой хате, но, к сожалению, не сделал ни одной фотографии, там не было условий для съемки (снаружи я сфотографировал эту хату, но фотографии у меня нет).

Обработка земли была очень примитивной. У большинства крестьян были лошади, но иногда землю пахали на волах. Они сеяли много льна, держали много овец. Почти в каждом доме были ткацкие станки, все ткани женщины ткали на них. Сети для ловли рыбы делали сами. Все, особенно, мужчины, носили лапти, сделанные из лыка кустарника. Женщины сами изготавливали всю одежду. Они пряли лен и шерсть, ткали всевозможные ткани на ткацких станках, шили одежду. Из овечьих шкур шили шапки и кожухи, а из лыка плели лапти, так называемые постолы (их делали мужчины).

К сожалению, у меня было не много знаний в этом направлении. Об этом я глубоко сожалею. Я понятия не имел, на что следует обратить внимание, я знал только, что там есть люди, которые очень отличаются в одежде и вообще во всех отношениях. Меня это привлекло. Проехав двенадцать километров от Коссово до станции Коссово, затем по дороге вдоль железнодорожной ветки я ехал в направлении Березы Картузской, потом поворачивал влево и доезжал до Песок; это все была одной цельной территорией. Пески. Песка я там, правда, не заметил; там была вода, болото, но это называлось Пяски, по-белорусски Пески. Да, и я ездил туда на велосипеде, ночевал там несколько раз. В 1934 году я ездил на велосипеде дважды, в 1935 году один раз, и в 1936 году, и в 1937-м. Я фотографировал на улице и в помещении; в помещении я освещал магнием.

Семья Винник. Фотооткрытка «Фотография перед сном, сделанная в д. Пески в 1934 году. Сделано вечером при освещении магнием, камерой 10х15 на штативе; негатив стекло 10х15 см. Родители и сын с невесткой сидят на нарах у плетеной колыбели ребенка. Вверху видна развешенная на жердях одежда». Владелец фото: zbiory Tomasza Kuby Kozłowskiego.

В этих местах я делал фотографии. Это было нелегко. Во многих случаях население не хотело фотографироваться, особенно в помещении. Однажды произошел такой казус, в часы определенно вечерние зашел я в один из домов, где хотел сделать семейную фотографию; там были такие интересные персоны. Вот эта фотография: они сидят на нарах, с одной стороны на нарах сидит молодая пара, с другой стороны пара постарше – это, похоже, родители одного из молодых супругов, и плетеная колыбелька, и там ребенок, они его качают. И я захотел это сфотографировать. И тут меня удивило, что они не захотели, не согласились сфотографироваться. Потому что, если в деревне никогда не было фотографа, а тут появляется фотограф и хочет бесплатно сделать фотографию, это было очень подозрительно. Они не хотели фотографироваться, опасаясь, что позже придет судебный пристав, чтобы взыскать долг. А они очень боялись судебного пристава. Поэтому мне пришлось временно покинуть жилище; я извинился, сказав: «Я только выйду на минуту к солтысу». Пошел к солтысу (он жил неподалеку), и солтыс лично пришел со мной и сказал: «Вы можете без страха сделать фотографии, которые выполнит этот господин; нет ни одной угрозы, что судебный пристав взыщет с вас пошлину». Только тогда я смог сделать эту фотографию.

Предположительно фотографа в деревне видели впервые в жизни. Нет, здесь знали о существовании такого направления, как фотография, только из деревни никто не фотографировался, из такой глухой деревни, – потому что, во-первых, не было никакого интереса, а особенно не хватало на это средств. А фотография, однако, стоила денег. В моем скромном заведении она стоила четыре пятьдесят или пять злотых за шесть фотографий открыточного формата; два злотых стоили шесть фотографий на удостоверение личности. А два злотых – это дневная зарплата рабочего.

У меня было такое хорошее намерение поехать в ту деревню через некоторое время, навестить людей, которых я фотографировал, и подарить им фотографии. Но, к сожалению, оно не осуществилось. Не получилось, а потом пришла война, и на этом все закончилось. Однако, когда-то я наведал ту сторону, и говорил об этом в нескольких местах – люди были очень заинтересованы; они хотели иметь эти фотографии, да.

Споровское озеро. Мужчины уплывают на работу. Владелец фото: Muzeum Narodowe w Lublinie.

Споровское озеро. Владелец фото: Muzeum Narodowe w Lublinie.

У меня тоже был такой [случай]. Когда я находился в доме, в курной хате, намеревался сделать там снимки. Но это было трудновыполнимо, потому что в то время топилась печь, то есть посреди избы был очаг – на возвышении из деревянных колодок высотой в метр был сделан на очаг, сложенный из кирпичей и глины. На очаге были металлические треноги, на которых стояли чугунные и глиняные горшки. Под треножниками горели дрова; таким способом готовилась пища. А еще был выступ, похожий на дымоход (комин), малюсенький; но на самом деле дымохода там не было, была лишь дыра в потолке – дыра в потолке примерно пятьдесят на шестьдесят сантиметров – и дым, выходивший из очага, собирался на определенной высоте, сто семьдесят – сто восемьдесят сантиметров в этой избе (но этот уровень был настолько ровным, что здесь не было дыма, а там начинался дым) – и постепенно через эту дыру он выходил наружу. В жилище, конечно, не было пола. Была очень примитивная мебель: стол, лавки, нары для сна и сундук для вещей; на нарах лежала радзюжка^***. Так что люди там были настолько бедны, что у них не было средств, чтобы сделать нормальную печь. Там был только очаг, как в допотопные времена, и из этого очага дым выходил на чердак, а с чердака – еще выше. И в этом доме женщина считала меня важной персоной – что кто-то появляется с фотоаппаратом, хочет сделать снимки – и просила меня, поскольку я был ближе к властям, попросить власти дать им возможность купить кирпичи и построить нормальную печь. Что ж, я оказался в довольно сложной ситуации, я не знал, что сказать, но я ответил: «Да, да, я буду иметь это в виду». К сожалению, я не видел возможности обратиться к кому-то там – я не знал, к кому именно, кто может быть компетентен в этом вопросе, – и я не сделал этого, не проследил за этим. [Сегодня] я сожалею, что не вмешался. В то время мне казалось, что я был слишком маленькой пешкой перед лицом тогдашней бюрократии; а бюрократия была страшной. Людьми в основном пренебрегали, их не слышали, особенно в глухих деревнях. Так что этого не произошло. И я не знаю, как та курная хата, как долго в той курной хате они жили, смогли ли они вообще прийти к сооружению печи. Я не знаю, потому что позже я уже не был в той деревне.

Я многое делал не так, как надо. Только позже мне пришло в голову, что надо было пойти к местным учителям, поговорить с ними, они-то уж точно лучше знали жителей, знали обстоятельства, где кто есть интересный, или что-то в этом роде; я же почти ни с кем не вступал в разговоры. Я просто ехал на велосипеде, здесь останавливался, там останавливался, кого-то увидел в поле, кого-то у дома – и таким образом делал эти фотографии. Случайно, да, случайно – проезжая на велосипеде. Это в течение дня, одного дня. Потом, второй раз был, еще там сделал несколько фотографий. Только одну ночь ночевал там. Ночевал одну ночь в деревне Пески, в доме – не помню, по какому случаю, кто-то направил меня туда – где вечером была вечеринка. Танцевальная вечеринка. И я наблюдал за вечеринкой, но не фотографировал – потому что это уже не было каким-то фольклором, вечеринка не представляла собой ничего... Потому что это были молодые люди, одетые в современную одежду, ну, и вели они себя уже не стереотипно, а современно – для того времени.

*  *  *

После смерти жены я все не мог прийти к жизненной стабильности. Не мог приступить к работе; меня это очень угнетало, ничего мне не шло. Я решил поехать в Вильню, чтобы посетить Булгака, а заодно и попасть на прием к хирургу, потому что у меня сильно увеличились вены. Врач назначил инъекции Кайнон, и сам же делал мне уколы, по одному в день. Я пробыл в Вильне семь дней и посетил господина Булгака. На площади Ожешко, 8, на втором этаже, у него было помещение – как бы заведение, но оно вовсе не имело вид фотостудии; оно было похоже на обычную, хорошо обставленную квартиру в старом стиле: старинная мебель, очень просторная комната. Очень красивый джентльмен, он очень приветствовал меня там, очень благосклонно говорил со мной. Он похвалил мои фотографии. Я подарил ему несколько фотографий, другие показал. И он посоветовал мне заниматься такой фотографией, потому что наступит время, когда ее не будет. Но уже после этого не получалось ничего подобного сфотографировать. Как-то не было оказии, не было возможности, не было благоприятных условий. Это был уже [19]39 год.

Да, наступит время, когда этого не будет. И это действительно произошло в довольно короткое время. У меня от пана Булгака осталась на память брошюра «Бромотехника» с его подписью, с его пожеланиями – но, к сожалению, она не сохранилась. Многие мои вещи погибли, и эта книжечка тоже погибла. Сгорела.

*  *  *

Итак, приближалась война 1939 года. За неделю до первого сентября городские власти поручили каждому гражданину сделать два метра противотанковой траншеи; я тоже норму выполнил. В то время на кладбище был закончен памятник по умершей жене, и художник, который должен был нанести надписи, еврей, тоже рыл траншею в другом районе. Я поехал на мотоцикле, чтобы напомнить ему, что он должен это сделать. 31 августа вечером и ночью я снимал в полицейском участке для удостоверений личности резервной полиции. Это были заранее отобранные [резервисты], особенно те, кто имел какое-то звание в армии. Они собирались со всего повета. В это время моя будущая вторая жена пришивала пуговицы к мундирам и знаки различия.

1 сентября, не выспавшись, я старательно делал фотографии для милицейских удостоверений. В двенадцать часов пришел полицейский и велел мне прийти в участок. Мы пошли вместе. В отделении мне сказали ждать в дежурной комнате. Я ждал долго, уже начал нервничать, что еще не закончены фотографии; я выходил в коридор, на ступеньки. Дежурный полицейский ничего не знал. Пришел второй полицейский, указал дежурному, что задержанный не должен так ходить. Только тогда я понял, что происходит что-то нехорошее. Во второй половине дня из Ивацевичей привезли десять человек. Это были рабочие с лесопилок, пожилые люди, их обычно называли балаховцами; это были оставшиеся в живых бойцы армии генерала Балаховича, воевавшие против Красной Армии. На вечер нас отвели в городской изолятор. Нам приказали лечь на пол лицом вниз, и идущий полицейский каждого ударил карабином по спине. Меня он не ударил.

Свекровь узнала, что меня задержали, принесла поесть. Меня выпустили в коридор, но я не мог ничего есть, еда не проходила в горло.

На следующее утро нас отвезли в участок. За столом сидели четыре-пять человек, в том числе комендант участка и староста Курочицкий. Каждому вручили распечатку на желтой бумаге и заявили: «Вы должны это подписать». И было сказано: «На основании такой-то и такой-то статьи вы приговариваетесь к тридцати дням изоляции». Я, подписывая, спросил: «А за что?». И услышал: «Молчать!». Затем нас доставили на железнодорожную станцию Нехачево, не помню, каким транспортом. Нас посадили в товарный вагон и двое полицейских доставили нас в Березу Картузскую. Во время пути знакомый полицейский Зелиньский продал мне свою булку.

В Березе кроме уголовников-рецидивистов, которые сидели там уже давно, было много политических, а также недавно прибывших транспортов.^**** При входе (а входила большая группа) на приветствие была выпущена группа рецидивистов, которые приветствовали нас штакетами и железными прутьями, особенно евреев. Затем был выстроен двойной ряд. Все, что было в карманах, приказали бросить на расстеленные одеяла. Я помимо различных вещей выбросил в маленькой красивой коробочке фильтр «Кодак» для моего фотоаппарата «Ретина». Проходивший полицейский спросил: «А это что такое?», я ответил: «Фотофильтр». Он сказал: «О, это шпион!». Отдельно я передал часы, обручальное кольцо и подушечку (речь идет о ручном штампе фотографа с подушечкой, пропитанной чернилами), а также деньги. Нас вперемешку отвели в павильон II, комнату 17. Это была большая комната, посредине которой стояли нары из обрезных досок, неплотно подогнанных. Военные нары под сенники. Нас было, наверное, человек пятьдесят. Это были украинцы, образованные люди, несколько евреев, среди них я. Вечером перекличка и сон. Начальником был полицейский, толстый, грозный, без оружия; наверное, он что-то натворил, и его отправили сюда. Мы спали на этих нарах без матрасов, рядом друг с другом. Было так тесно, что невозможно было повернуться.

На следующий день давали по двести граммов хлеба и супа, и мы должны были рыть землянки для новых транспортов с людьми. Новые транспорты прибывали каждый день. Рытье продолжалось три дня. За работой наблюдал полицейский. Если замечал кого неработающим, бил резиновой палкой, особенно евреев. В следующие дни нас выводили на плац, отгороженный колючей проволокой от таких же площадок; там нам приказывали ползать и прыгать. Однажды меня поставили на уборку, в другой раз ездил телегой в лагерную пекарню за хлебом. Дисциплина была очень строгой. За малейшее нарушение грозили резиновые палки, а голод был очень сильным. Мозг высыхал. Не давали покоя мысли, почему я здесь.

Однажды, когда мы находились на том плацу упражнений, один из милиционеров спросил, есть ли кто-нибудь, у кого в Пинске что-то отобрали. Мне пришла в голову мысль, что это касается меня, но я колебался, должен ли отозваться; не был уверен. Действительно, это касалось меня, потому что в Пинске проходила выставка. С выставки верификационная комиссия взяла несколько моих фотографий. На одной из них была изображена страшная человеческая нищета. Я совершил большую ошибку, отдав эту фотографию на выставку и на продажу.

Когда пришли советские войска, во дворце на Меречевщине в столе старосты Курочицкого нашли эту фотографию нищеты; больше ничего там не было. Открывал шуфляды часовщик Аркадиуш Кшеменьски. А свекровь моя, будучи энергичной женщиной, ходила по разным инстанциям и к старостине Курочицкой, плакала и умоляла освободить меня.

Полагаю если бы я отозвался, меня бы освободили раньше.

Докучал голод, к тому же у меня появилась непроходимость, вызванная тем, что еды было очень мало, и времени на испражнение было мало. Во время возвращения в казарму полицейский давал очень мало времени для испражнения. Уборные представляли собой вырытые канавы, над которыми лежали жерди.

Только в предпоследний вечер я узнал, что сплю с украинцем, больным открытой формой туберкулеза.

За два дня до отъезда на вечерней перекличке я упал в обморок. Чашка выскользнула из рук, и я упал на спину; меня поддержали двое рядом стоящих. В последний вечер полицейский утешил нас, что в эти дни наша судьба улучшится, что мы сможем писать письма, получать посылки. Я был так истощен и изможден от голода, и к тому же не спал. В последний вечер я слез с нар и лег у стены на бетонный пол; мне показалось, что так очень удобно. Так и заснул – у стены на полу. Меня предупредили, что там спать нельзя. Я спал в пальто, которое получил много лет назад в помощь от американцев; это пальто мне принесла моя теща в коссовский изолятор. Из шестнадцати ночей, проведенных в Березе, это был [единственный] настоящий сон.

Утром мне приснился очень пророческий сон. Меня вызывают в канцелярию. Комендант, который сидит за столом, становится совсем крошечным, а я расту и увеличиваюсь. Потом я слышу суматоху, открываю глаза и вижу бегущих. Я поднимаюсь, вижу, что люди через щели в замаскированных окнах выглядывают наружу и кричат: «На башнях нет охраны!». Через минуту слышу крик на коридоре: «Мы вильны, мы вильны!» [«Мы свободны!» - укр.] Еще через минуту дверь нашей камеры открывается.

Первыми, кто заметил побег березовских властей, были медицинские работники. Это были украинцы, и они первыми подняли тревогу. Это было странное чувство радости и в то же время беспокойства, дилеммы: что случилось и что будет дальше?

И вот я вышел из павильона II, комнаты 17. Только теперь появилась возможность оглядеться. Старая кирпичная ограда была надежно защищена колючей проволокой. В десяти метрах от центра забора стояли крепкие засеки из колючей проволоки, а также мотки «колючки». Между засеками и оградой стояли сторожевые вышки. Выйдя, я наблюдал, как, несмотря на такие крепкие заграждения, некоторые люди, будучи дезориентированными, бросались на проволоку и засеки, пытаясь выбраться отсюда как можно скорее.

Одни убегали, другие искали что-нибудь съестное. Некоторые шли депозит забрать вещи. У меня в вещевом депозите была подушечка и часы. Я долго ждал. Со склада, с этажа, заключенные выкрикивали имена и выбрасывали пакеты, при этом выбирая, что получше, для себя. Когда суматоха успокоилась и я вошел на склад, там все было разбросано. Моего пакета не было. Я взял какой-то саквояж, не заглядывая. Оказалось, в нем были ручные часы и несколько рубашек.

На выходе из лагеря за столами сидели несколько чиновников из магистрата города Береза Картузская и выдавали справки о нахождении в тюрьме. Я не стал ждать, потому что была длинная очередь, и я подумал, что мне это не нужно.

В Березе я навестил свою старую подругу Веронику Залевскую и отправился пешком в Коссово. За девять километров до Коссово я встретил пожарную машину, которая развернулась и отвезла меня обратно в Коссово. Дома была большая радость у детей и тещи.

В Коссово считали, что у меня большие заслуги перед Советской властью, поэтому на следующий день ко мне обратился мой коллега Кравцевич с просьбой вмешаться в дело его квартиранта, адвоката Наумовича. Для своего коллеги я это сделал – пошел во временный комитет с просьбой освободить его. И действительно, его освободили. Но помог ли я, не знаю. Наумович в последующие годы был адвокатом в Кутно.

Мне было неприятно, что меня подозревают в какой-то политической ангажированности, но это были голоса людей с улицы, некомпетентных людей. Когда меня арестовали, говорили, что способствовал этому Оковитый, или что меня взяли на почте, когда я получал крупную сумму денег из-за границы, или что у меня дома был произведен обыск и под полом обнаружены шпионские материалы, или что я фотографировал эти противотанковые рвы, называемые окопами. Это было связано с тем, что мои коллеги и сверстники хорошо помнили, что несколько лет назад, когда коллеги были выше меня со своими мнимыми богатством и стабильностью, я был беден и одинок. Коллеги остались в безвестности, а я сделал шаг вперед. У меня была хорошо оплачиваемая работа и собственный дом в центре города. Они думали, что я приобрел это каким-то нечестным путем.

Отъевшись и немного успокоившись, я почувствовал, что болен. Несколько дней держится высокая температура, не спадает. Я иду к врачу. После осмотра врач Складзень произносит: «Это туберкулез». Он прописывает мне инъекции опотонина, тридцать штук. Уколы я получил от Шицгала, инъекции делала акушерка. В то время считалось, что больной туберкулезом должен есть много жира. Я отправился в деревню Сторожовщина, там мне удалось купить большой кусок свиного сала. И я объедался этим салом. Со мной ничего не случилось. Спустя годы я делал различные анализы, рентген. Рентген показал, что в моих легких есть кальцификация.

*  *  *

17 сентября советские войска вошли в Коссово. Эти территории, большинство белорусов и евреев, с определенным облегчением и радостью встречали войска. В некоторых местностях были построены приветственные брамы. В Коссово советские войска встречала еврейка, акушерка, с красивой фамилией Бернацкая. Она приехала в Коссово несколько месяцев назад из Ружан, потому что у нас не хватало акушерок. Еврейка Бернацкая из Ружан стояла перед полицейским участком в Коссово, там есть такое красивое здание, она стояла и встречала цветами первых вошедших советских солдат.

Она встречала официально, с делегацией, приветствовала хлебом-солью. Встреча была через такое представительство, но главную роль играла еврейка Бернацкая. Я все это фотографировал.

*  *  *

Конечно, старейшина пытался передать эти приказы, но не все приказы выполняли. Возможно, он не все передал евреям, не смог или не хотел передавать, или посчитал это слишком унизительным для евреев и не сообщил им. Так что, поскольку он не выполнил возложенные на него обязанности, они арестовали его. Они взяли его, вывели на стадион и после обеда созвали всех людей из города. В обязательном порядке каждый должен был пойти на то собрание, на спортивную площадку, на стадион. Все были, я тоже был, только я не пошел на это собрание, я просто наблюдал за происходящим вместе с Оковитым с большого расстояния, сидя на ступеньках дома Оковитого. Но я видел: все было настроено, подготовлено. Потом немцы, они вывели этого еврея на площадь, поставили у кузницы, у кузницы такой бетонной, и расстреляли его. (После расстрела евреи думали, что Бог наказал его). И они сказали, что так будет со всеми, кто не будет выполнять наши приказы. Это была первая жертва немецкого террора.

Большая заслуга в этой трагической ситуации принадлежит косовскому батюшке Василию Антонику.^***** На этом собрании немцы стали выдвигать различные обвинения, мол, так-то и так-то, это все враждебно Германии, потом вышел батюшка Антоник и сказал: «Я знаю, что здесь нет коммунистов. Я заявляю на свою ответственность, что в этой массе людей, которые находятся на площади, нет коммунистов». А они хотели выявить коммунистов.

Он поклялся на кресте, что среди этих людей нет коммунистов. С крестом был. Он отвечал своей жизнью, но, однако, его не расстреляли, хотя там были коммунисты. Они приказали всем разойтись. На этом контакты немцев с евреями прекратились надолго.

[Спустя годы] батюшка Антоник на обвинение в том, что он солгал, заявил: «Если ты лжешь, чтобы спасти невинного человека, ты не грешишь». Он сказал, что для благого дела не грех, если человек защищает других людей и говорит неправду; что это не было нарушением заповедей. Он пережил войну и сейчас является почетным гражданином Коссово.

Это было начало немецкой власти во Второй мировой войне. Это произошло в июне, а может быть, уже в конце июня. В первые две недели в Коссово уже было арестовано семнадцать человек, образованных людей. Семнадцать были выведены на холм и там расстреляны.

Полесье в 1930-е годы.
В городах и поселках Пинск, Поречье, Ружаны, Ивацевичи, Меречевщина, Коссово

Фотографии, сделанные Юзефом Шиманчиком в поветах Пинском и Коссовском в 1927-1938 годах

Стога на сваях. Владелец фото: Muzeum Narodowe w Lublinie.

«У меня было много [...] работы. Потому что все мероприятия, праздники, проводившиеся в повете, я снимал, меня всегда на них приглашали. А если не приглашали, я шел сам. Я фотографировал все, что происходило. Я был любопытным. Я постоянно фотографировал все: происшествия, развлечения, все, что происходило в повете, в самом городе... [...].

В Пинске проходили ежегодные мероприятия, с 1937 по 1939 год, летом, обычно это был август, [...] выставки-ярмарки. Это выставка промышленности, ремесел – творчество народное, ремесленническое; что производилось на данной территории. Она длилась две недели. И, помимо всего прочего, я в ней принимал участие тоже. У меня был отдельный стенд на этой выставке [...] и мои фотографии были выставлены там, уже в увеличенном виде. [...] В первый год, в [19]37 г., моя жена сидела в этом киоске и продавала открытки; [в другой] год – знакомая пани. Ну, желающих было много, покупали; двадцать пять грошей одна стоила. Не помню, в каких количествах [я продавал]; это были не такие уж большие количества, нет. [Но] мне было приятно, что к ним есть интерес. Мои фотографии до войны получили большое признание. [...]

До войны у меня была большая коллекция фотографий, на стеклянных пластинах. Но, к сожалению, все было потеряно, у меня ничего нет. У меня ничего нет. В 1942 году я уехал в Слоним, оставив большую часть негативов у себя в Косово в студии, в жилище... [...] В Слоним я взял только один пакет со стеклянными и малоформатными негативами. Негативы были сохранены в чемодане, зарытом в землю».

Полесье в 1930-х годах
Деревня и ее жители

Фотографии, сделанные Юзефом Шиманчиком в 1934-1937 гг. в деревнях Косовского повета, расположенных на берегах Белого, Черного и Споровского озер

«В 1930-х годах я подписался на ежемесячный журнал «Фотограф польский», где большинство статей и фотографий публиковал Ян Булгак [...]. [В] своих статьях он поощрял фотографировать народный фольклор и все, что исчезает, особенно в сельской местности, потому что в сельской местности сохранились старые обычаи, старые костюмы и старые здания. [...] Поэтому весной 1934 года я отправился на велосипеде в гмину Пески, расположенную в тридцати пяти километрах от города. В этой гмине была самая большая отсталость. Местности очень бедные, мало обрабатываемой земли, только луга и озера: Белое, Черное и Споровское. [...] Население этих мест жило в основном за счет озер, занимаясь рыболовством – ловили рыбу и раков. [...] Жили они в очень примитивных условиях, были даже еще курные хаты. [...] Меня это привлекло. Проехав двенадцать километров от Коссово до станции Коссово, затем по дороге вдоль железнодорожной ветки я ехал в направлении Березы Картузской, потом поворачивал влево и доезжал до Песок; это все была одной цельной территорией. [...] [Б]ыла там вода, болото, но это называлось Пяски, по-белорусски Пески. Да, и я ездил туда на велосипеде, ночевал там несколько раз. В 1934 году я ездил на велосипеде дважды, в 1935 году один раз, и в 1936 году, и в 1937-м. Я фотографировал на улице и в помещении; в помещении я освещал магнием».

Перевод с польского языка Николая Синкевича.

У Споровского озера. Владелец фото: Muzeum Narodowe w Lublinie.

Фатограф з Палесся.
Аповесць Юзафа Шыманчыка
Рэзюме

Перед церковью в Спорово. Владелец фото: Muzeum Narodowe w Lublinie.

Здымкі Юзафа Шыманчыка (1909-2003) належаць да найпрыгажэйшых і найбольш вядомых прафесійных фотаздымкаў даваеннага Палесся. У мастацкім плане яны стаяць побач з творамі такіх майстроў, як Зоф’я Хамянтоўская, Генрык Паддэмбскі і Саўль Гохман. Хоць некаторыя з іх былі апублікаваны і дэманстраваліся на выставах, а іх аўтар быў героем двух дакументальных фільмаў, увесь яго даробак да гэтага часуне меў манаграфічнай прэзентацыі. Альбом «Фатограф з Палесся. Аповесць Юзафа Шыманчыка» змяняе гэты стан рэчаў. Акрамя фотаздымкаў з Палесся, у ім змешчаны таксама здымкі Ю. Шыманчыка, зробленыя ў Слоніме падчас нямецкай акупацыі. Большасць з іх публікуецца ўпершыню. У альбом таксама ўвайшла аўтабіяграфічная аповесць Юзафа Шыманчыка «Я фатограф». Яе асновай сталі вусныя ўспаміны аўтара, якімі ён шчодра дзяліўся з рэдактарам кнігі Ганнай Энгелькінг, а таксама яго ўласныя ататкі. Аповесць навукова апрацавана і забяспечана змястоўнымі каментарамі, яна дакладна перадае маўленне аўтара. Аповесць пра асабістае жыццёвае захапленне, сацыяльны прарыў і сітуацыю асобы ў час вялікіх гістарычных узрушэнняў належыць да найлепшых узораў літаратуры эга-дакумента.

Альбом Ю. Шыманчыка дапаўняе серыю фотаальбомаў з Палесся Ісака Сербава, Зоф’і Хамянтоўскай, Вацлава Ластоўскага і зборнік фотаздымкаў з фондаў Музея беларускага Палесся ў Пінску, што выйшлі з друку ў апошнія гады ў Беларусі і Польшчы. Аднак паміж імі ёсць прынцыповая розніца. У Ю. Шыманчыка бачым падваенне аўтарскага ракурсу, а менавіта: край, пра які ён распавядае, мы спазнаём адначасна праз прызму вобраза і слова. Гэта вельмі незвычайны падыход.

Юзаф Шыманчык нарадзіўся, выхоўваўся і больш за 30 гадоў пражыў у Косаве Палескім. Яго родны горад спачатку належаў да царскай Расіі, у міжваенны час – да Польшчы, у 1939–1991 гг. – да Беларускай Савецкай Сацыялістычнай Рэспублікі, і ўрэшце – да незалежнай Беларусі. У яго асобе зліліся беларускасць і польскасць, а дамінавала лакальная ідэнтычнасць. Перш за ўсё ён быў косаўцам. Рана асірацеўшы, з 12 гадоў зарабляў на жыццё рознымі працамі. Самастойна авалодаў фатаграфіяй, якая з часам стала яго прафесіяй.

Деревня Стригинь. Ученики седьмого класса на фоне школы. Владелец фото: Muzeum Narodowe w Lublinie.

Ю. Шыманчык быў прафесійным фатографам, рэпарцёрам-дакументалістам і фотамастаком. Ён фіксаваў на плёнцы найважнейшыя падзеі ў жыцці Косава і яго ваколіц, а таксама помнікі гісторыі наваколля. Натхнёны ідэяй «айчыннай фатаграфіі» («fotografii ojczystej») Яна Булгака, ён здзяйсняў экспедыцыі па навакольных вёсках и займаўся фотафіксацыяй жыцця іх жыхароў. Лепшыя фотаздымкі ператвараліся ў фатаграфічныя паштоўкі, якія можна было ўбачыць і набыць на Палескіх кірмашах у Пінску. Аднак ідэнтычнасць фатографа, якая стала падмуркам і асновай яго жыцця, станавілася небяспечнай у драматычныя моманты гісторыі.

Пасля вайны Юзаф Шыманчык жыў у Кутна, дзе некалькі дзесяцігоддзяў кіраваў фотамайстэрняй і дакументаваў грамадска-культурнае жыццё мясцовай супольнасці. Яго фотаздымкі, даваенныя з Палесся і пасляваенныя з Кутна, былі прадстаўлены на шматлікіх выставах, дзе атрымлівалі ўзнагароды. Апошнія гады жыцця правёў у Лодзі, дзе і памёр.

Яшчэ да 1939 г. Юзаф Шыманчык меў у сваім архіве некалькі тысяч фотаздымкаў. Падчас вайны атрымалася захаваць толькі частку негатываў. Гэта каля 450 фотаздымкаў, у якіх адлюстравалася даваеннае жыццё жыхароў Палесся, і каля 100 здымкаў са Слоніма, зробленых падчас нямецкай акупацыі ў 1942–1944 гг. Сёння гэта частка архіва Ю. Шыманчыка знаходзіцца ў Нацыянальным музеі ў Любліне, а найбольш цікавыя асобнікі прадстаўлены ў гэтым альбоме.

Прыналежная да беларускай і польскай культуры фотааповесць Юзафа Шыманчыка пра даваеннае Палессе і ваенны Слонім разам з эпічным роздумам аўтара над уласным жыццёвым шляхам выходзіць з друку праз два дзесяцігоддзі пасля смерці фатографа з Косава. Мы бачым тут, як лакальнае пераплятаецца з агульначалавечым і якімі блізкімі суседкамі з’яўляюцца прыгажосць і пакута. Ракурс, светлацені і глыбіня аўтабіяграфічнай аповесці фатографа ствараюць магчымасць больш глыбокага асэнсавання яго прац, прадстаўленых у альбоме.

Пераклад з польскай мовы Аляксандра Смаленчука.

^* Адпуст (бел.), индульгенция (рус.) – освобождение от временного наказания за грехи, в которых грешник уже покаялся, и вина за которые уже прощена в таинстве исповеди.

^** Деды – небольшая деревня в Березовском районе в 7 км к северу отд. Бронная Гора. Ныне не существует. В Дедах был небольшой костел им. Святого Антония, относящийся к Березовскому монастырю картузов.

^*** Радзюга, радзюжка – постилка из грубой льняной пряжи, которая в старину использовалась как одеяло.

^**** Юзеф Шиманчик попал в Картузскую Березу в рамках профилактической акции по иммобилизации (аресту, интернированию и конфинированию) так называемых антигосударственных элементов. План такой акции, которая должна быть реализована в случае начала войны, существовал с начала 1930-х гг.; списки подозреваемых в нелояльности к польскому государству составлялись в каждом старостве и последовательно обновлялись. В этих списках находились, прежде всего, подозреваемые в шпионаже и диверсиях, активисты коммунистических организаций и активные представители меньшинств (украинского, немецкого, литовского, белорусского и еврейского). В конце августа 1939 года Министерство внутренних дел поручило приспособить лагерь в Березе Картузской к размещению «иммобилизованных» со всей страны. Акцию по «иммобилизации» полиция начала в середине августа, задерживая немцев на Шлёнске (в польской Силезии) и в Быдгоще, а в ночь с 1 на 2 сентября – в общенациональном масштабе; в списках тогда находилось около 40 тысяч человек. Задержанным вручали решения о интернировании на 30 дней. Не удалось установить, на каком конкретно основании Юзеф Шиманчик был интернирован (по словам Еугениуша Иванца, на его задержание могла повлиять переписка с братом, проживающим в СССР). Вечером 17 сентября охрана лагеря в Березе скрылась, утром следующего дня добровольцы из пожарной команды города открыли ворота лагеря, что позволило заключенным уйти. В лагере тогда находилось около 6 тысяч человек.

^***** Василий Филимонович Антоник (1895 – 1972) был родом из-под Гродно, получил образование в школах при монастырях в Жировичах и Супрасле. Он был псаломщиком в нескольких церквях, в 1937 году был рукоположен в диакона, а в 1941 году – в пресвитера. Был настоятелем Свято-Антониевского храма в г. Коссово.