Воспоминания Александра Окинчица

Наш дед, доктор Александр Окинчиц, родился 28 января 1839 года в Сельце (Литва). Великое Княжество Литовское было аннексировано Польшей, страной по размерам в пять раз меньше, и это случилось в 1386 году, когда был заключен брак между польской королевой-католичкой Ядвигой и Великим князем Литовским Владиславом Ягайло, который имел языческое происхождение. Этот брак превратил Литву в католическое государство.

Александр Окинчиц получил среднее образование в Пружанах (Гродненская губерния), потом он изучал медицину в Москве. Не успел он обосноваться в Шерешево возле Пружан, как в апреле 1863 года в Гродненской губернии вспыхнуло восстание против русских оккупантов. Он встал на сторону восставших: партизанский отряд во главе с Каролем Сасуличем насчитывал две сотни человек. Восстание было подавлено, наш дед жил в 1863 году у своих родителей, затем его арестовали, перевезли в Пружаны и приговорили к 12 годам принудительных работ в Сибири. После депортации и побега, описанных впоследствии им самим, он жил во Франции, где продолжил изучение медицины.

Он продолжал свое дело в Villepreux-les-Clayes (Вильпре), недалеко от Версаля. Умер 18 марта 1886 года, став жертвой эпидемии гриппа, не отходя от постелей своих пациентов. В Villepreux чтят его память, одна из улиц носит его имя: "улица доктора Александра", и на его могиле, которая находится на кладбище этого города, можно прочесть следующие слова "раб моральных обязательств, жертва своей преданности".

Собор Парижской Богоматери.

Прошло уже более двух лет, как я ничего не пишу, и не фиксирую на бумаге факты, которые хочу сохранить в своей памяти. Кажется, что прошло так мало времени! Несколько лет тому назад я посвящал некоторые свободные мгновения тому, чтобы записать все события, начиная с моего детства и до нашего восстания. Эти воспоминания хранятся в моей семье.

У меня не было других удовольствий, кроме моей писательской работы и близких друзей. Сегодня я очень рад, что оставляю эти воспоминания им. Когда я покину этот мир, они найдут в их чтении некоторое утешение.

Два последних года - богаче событиями, чем первая часть моей жизни. Дорогие родители, теперь, когда я здесь нахожусь в добром здравии и свободен, мне все еще причиняет боль мысль, что я вас больше никогда не увижу снова. Я пытаюсь вам описать, не забывая ни о чем, самые незначительные вещи, которые вас могут заинтересовать. Надеюсь, что однажды вы это прочтете.

Я бы очень хотел выслать мои воспоминания вам ... или, возможно, кто знает, отдать их лично. Но когда это станет возможным? Найду ли я вас на этом свете, мои дорогие родители? Вы старые, вы вынесли такую нищету и, имеющее дурную репутацию русское правительство, непрерывно подавляло вас новыми несчастьями. О мой Бог, почему я не могу больше, как прежде, поддержать вас, утешить вас? Что станет с моими младшими братьями? Вы не сможете дать им больше хорошего образования. Бедные мальчики! Какое будущее уготовано им?

Эти мысли могут убить и меня, и вас, мои дорогие родители... Я бы хотел приехать к вам для поддержки! Сегодня я вам пишу все это. Вы ожидали, что мне уготована более ужасная судьба. Если бы я мог здесь зарабатывать на жизнь, я был бы несказанно счастливым, потому что я больше не нахожусь в лапах московского медведя: я полностью свободен, я сам завишу от себя. Я предпочитаю работать здесь и зарабатывать свой черный кусок хлеба, чем находиться в сибирских шахтах и зависеть от деспотизма. Я хочу сказать, что кто не был в тюрьме, тот не знает счастья. Это правда, но мы можем вкусить счастье, когда у нас есть шанс сбежать и почувствовать себя полностью свободным. Все это уже в прошлом. Я ничего не знаю о будущем... каким бы оно ни было, я вижу его счастливым, потому что счастье - это свобода... Я больше не нахожусь в руках у русских. Быть свободным! Быть свободным! Какое наслаждение! Необходимо понять чувство неприятной тяжести на своих плечах - рабства... Я так долго находился под русским ярмом, что до сих пор не могу поверить, что сейчас свободен. Прошлое кажется мне сном, а мое наслаждение, такое глубокое и мягкое, началось 10 августа [1865 года. – Н.С.], когда я приехал в Париж - в это доступное и гостеприимное место ссылки! Еще находясь в России, я вам послал, дорогие родители, письмо с Людомиром Писалкой, своим шурином. Я писал, что бежал из тюрьмы, но написано это было таким образом, что трудно было об этом догадаться, не стоит забывать, что я в это время все еще находился в Санкт-Петербурге. Из Сибири я вам писал раньше: вы, должно быть, узнали мой почерк. Но я страдаю, думая о том, что в своих письмах не смог утешить вас, вы и сегодня еще беспокоитесь за меня и желаете знать, что со мной. Я утешаю себя только одной мыслью, что раньше или позже вы получите эти страницы. Каким это будет наслаждением для меня! Я планировал написать эти воспоминания еще в Сибири, когда собирался сбежать, я думал о них как о награде за все мои страдания. Теперь вытрите свои слезы, все получилось удачно, и я спасен. Я надеюсь, что вы приняли мою судьбу.

Восстание

Перед восстанием было много событий, которые вселили в нас надежду на будущее. Тогда я был в Москве, заканчивая свое медицинское образование. Мы часто получали новости из отчества, и русские имели постоянное представление о жизни Польши. Мы говорили о патриотических демонстрациях, это доказывало русским, что польская нация жива несмотря ни на что. Даже сообщение о пяти убитых в Варшаве молодых поляках было официально отпраздновано. Студенты приняли участие в законодательном (?) собрании в Ноrodlo, в течение этого времени казалось, что правительство дремало и не хотело, чтобы возникали какие-нибудь подозрения. Тем не менее, некоторые боялись опасных последствий, и это вызвало замешательство в нарастающем движении. В апреле 1863 года вспыхнуло восстание в Гродненской губернии. Рогинский предпринял свое выступление в Пружанском уезде зимой, и поэтому оно не имело продолжения. Я, тем не менее, излагаю факты действий его отряда. Один из его партизан - Самульский, впоследствии стал в Пружанах настоящим лидером борьбы за независимость. Он был человеком сомнительной честности, как стало известно позже. Кончина его была печальной. Ядро упало в ряды его соотечественников, задев ему лицо. Он выжил, но работал затем на русских, которые благодарили его за измену, но все-таки он не избежал Сибири.

Прощание. Художник Артур Гроттгер.

Мы собрались в Мормежевском лесу. Вначале нас было только два десятка человек. Потом Самульский объединил нас с партизанами, нас стало 70, и почти все без оружия и боеприпасов. Нашей целью было воссоединение с Феликсом Влодком, предводителем нашего уезда, который поднял восстание в другом месте. Так, в течение нескольких дней мы искали их, чтобы соединиться, но казалось, что они растворились.

После нескольких дней безуспешных поисков мы снова вернулись в Михалинский лес. Мы оставались там до воссоединения с Густавом Стравинским, войско которого насчитывало более двухсот человек, и где мы сформировали третий отряд под командованием капитана Кароля Сасулича. Меня назначили военным доктором. Я встретился с двумя своими немецкими двоюродными братьями - Станиславом Окинчицем, русским лейтенантом артиллерии, и студентом Феликсом Окинчицем из университета в Санкт-Петербурге, Станислав принял командование вторым отрядом.

Вскоре у нас появилось оружие и боеприпасы, и мы были готовы сражаться.

Среди нас было много крестьян с самодельным оружием. Мы имели только два десятка лошадей. У нас был стратегический план, но не было ни денег, ни еды. Мы часто пели патриотические песни, в сопровождении флейтиста, который был у нас в отряде. После митинга сердца всех повстанцев из нашего уезда вновь наполнились надеждой, ибо они уже утратили веру, когда находились под командованием Самульского. Он не вызывал доверия. Каким торжественным был митинг, какими сердечными были приветствия, обращенные к нам! Это заставило по-другому нас думать, праздновать и торжественно поддерживать объединение Литвы с Королевством Польша, заключенное в Люблине Сигизмундом Августом Ягеллоном в 1569 году. На темном горизонте леса можно видеть нашу независимость. Она идет по стопам, которые проложены нашим лидером. В этот момент бьются сердца, происходит их слияние: я смотрю глазами художника, пытающегося отразить эту картину. Наши огромные девственные леса сохраняют свое величественное и магическое очарование. Множество вооруженных людей, двигающихся и меняющихся, словно фантомы в полумраке, созданные игрой пламени. Эти группы, с сидящими и поющими патриотические песни повстанцами, эхо в лесу, которое, кажется, призывает к свободе. Кухонный дым, костры, лязг оружия и смех, шутки и иногда жалобный звук флейты - все это составляет образ, наполненный очарованием и тихой гармонией, который навсегда отпечатался в моей памяти. Эти воспоминания прошлого находятся глубоко во мне, они рождены от сдавленного дыхания свободы .., все это было вскоре разрушено и погублено. Я забыл описать первые дни нашего передвижения. Под командованием Самульского мы проходили в окрестностях города Береза. Ночью мы должны были пересечь деревню Огородники.

Ноктюрн. Художник Артур Гроттгер.

Луна освещала сельскую местность. Взяв на окраине деревни провизию, мы снова повернули на главную дорогу. На горизонте мы увидели вдалеке на небольшом холме Распятие и два маленьких дерева. Холмик был покрыт камнями, что стало заметно, когда мы приблизились под лунным светом. Мы почувствовали посреди такой спокойной ночи всю грусть этого ландшафта вокруг Распятия, который можно окинуть глазом, начиная с коричневатых полей и заканчивая виднеющимся вдали маленьким замком. Этот вид притягивал нас и оживил все наши обычные чувства. Мы приблизились к кресту, что поспособствовало нашему искуплению, мы встали на колени, и из сердец вырвалась горячая молитва Создателю. В этот момент луна отражалась во многих глазах, обращенных к Небу. Молчание было таким глубоким, мы были в полной неподвижности, и можно было подумать, что мы превратились в статуи.

Но, тем не менее, в этот момент в нас было столько жизни, столько чувств!

Правда, наш экстаз продолжался недолго, но каждый из нас поднялся с новыми силами, с надеждой на будущее, с сердцем, полным отваги. Наша священная и благородная цель обещала нам покровительство.

Через некоторое время, когда мы находились недалеко от Альбы, принадлежащей Пусловским, около 3 часов утра послышались отдаленные выстрелы. Партизан, который пришел с той стороны, рассказал нам, что в нескольких километрах от нас русские столкнулись с Влодком, после перестрелки они открыли огонь со всех сторон. Надеясь соединиться с Влодком, мы пересекли поле и пошли в направлении, указанном крестьянином. За день до этого наш небольшой отряд видел русских недалеко от деревни возле леса. Влодек хотел обойти их и сказал, чтобы добровольцы шли с ним. Едва русские заметили нас, они бросили провизию, которую заготовили.

Мы отправились в путь, как я уже сказал раньше, но скоро оказалось, что крестьянин исчез. На его поиски были посланы люди, но все оказалось напрасным. Приблизившись к указанному месту, вместо Влодка мы увидели только русских, обосновавшихся на хуторе. Мгновенно была отдана команда: отряд должен был остаться на поле, а другие две группы обойти с двух сторон и окружить врага. Мы находились на ровном месте. Мы еще не успели приступить к выполнению команды, как русские увидели нас и бросились бежать. Мы бросились вслед за ними. Кто-то сказал нам, что после небольшой остановки они направились в Михалин. Мы устремились в этом направлении, и за полкилометра от деревни наш авангард обнаружил русских. Начался бой.

Одновременно с двух сторон началась стрельба. Стоял полдень. До того, как Влодек отдал команду возвращаться обратно в Нуку (?), я находился в центре сражения и видел, как отдельно сражаются два отряда. Наши дрались храбро.

Через час я не мог поверить, что от всего русского батальона и двух десятков казаков остался едва ли один человек. Место их дислокации, боеприпасы, их барабаны - все досталось нам. Много русских погибло. Я не могу сказать сколько, потому что мы не считали их потери. У них было много раненых, которых они перевезли в Селец и Пружаны и которых, как мне сказали, никто не лечил. Те, которым удалось бежать, удрали без оружия и амуниции в направлении Сельца и Пружан, войдя в местечки и спрятавшись по норам, как демоны: "более 5 000 поляков сражались с нами и отбросили нас к Пружанам". С тех пор, как наши повстанцы стали использовать остроугольные пули,от которых люди получали очень тяжелые ранения, никто из нас не думал их преследовать. Мы оставались в опасности, в трехста метрах от того места. Захваченными у отступившей армии винтовками было убито много русских. Например, у входа на постоялый двор Владислав Ленкевич застрелил много людей на мосту, которые пересекали дорогу. Мы понесли по сравнению с врагом меньшие потери. Мы должны были оплакивать смерть Адольфа Клебовича, судьи из Пружан, двух крестьян (вооруженных самоделками), имена которых мы не знаем, а также двух смертельно раненных человек. Антони Владижанский и Денис Стравинский вскоре погибли. Первый скончался в крытой соломой хате на хуторе лесника, а во время следующего столкновения, о котором я расскажу позже, русские убили второго. Среди наших жертв был также и Антони Зукоровский, которому раздробило кисти рук. Бинокль, висевший на поясе Влодка разбился, и пуля прошла через рукав и обожгла его кисть. Я могу детально описывать это, потому что сам перевязывал им раны. Когда мы шли рядами по дороге, нас наполняло чувство наслаждения от ощущения своего физического здоровья. Мы горевали о своих погибших товарищах, но мы убили так много русских! Все забыли об усталости. Мы больше не сомневались в наших силах, к нам вернулось ощущение уверенности. Это дало нам огромное доказательство мужества и успокоило наши мысли. Со слезами на глазах мы обнимали друг друга, наши сердца чувствовали единение. В это время нельзя было выразить словами то, что мы испытывали. Это был непродолжительный момент!

Второй русский отряд, который мы хотели атаковать на следующий день, узнал о месте нашего расположения (вне всякого сомнения, от крестьянина, который так хорошо рассказал нам о месте их дислокации). Мы знали, что их батальон перед нами, они двигались на телегах, для того чтобы опередить нас и зайти к нам в тыл. День предвещал поражение, наши боеприпасы были на исходе. И бой продолжался недолго: нам пришлось отступать. У нас был один погибший: Роман Надольский из Пружан, которого ранили в пах. Наши погибшие товарищи были так сильно изуродованы русскими, что их было трудно опознать. Так, наш товарищ Клебович, погибший в предыдущем бою, был до того исколот штыками и изрезан саблями, что сестры Клебовича смогли опознать его лишь по одежде, которую русские не сняли с него, потому что она вся пропиталась кровью. Они также убили старика стекольщика, совершенно безобидного человека, только из-за его полной глухоты. Он не понимал русского языка и поэтому не смог ответить на их вопросы. Это было воспринято ими как знак сотрудничества с повстанцами и притворства. Таким был тот памятный день. Я принимал участие в восстании только в качестве врача, но, к сожалению, моя помощь была недолгой. В основном наша деятельность развернулась в Литве.

Совершая переходы, мы не могли нести с собой наших больных и раненых. Мы бы стали менее мобильными. Для нас было невозможным оставаться с ними и успокаивать их, как этого требовало их состояние. Для нас было тяжело оставлять их у наших соотечественников, которые, укрывая раненых, рисковали.

Примирение. Художник Артур Гроттгер.

Все это время, пока я выздоравливал и набирался сил, я видел, как восстание пошло на спад. Тогда я решил вернуться к моим товарищам. Но мои родители очень во мне нуждались. К несчастью, реальность была другой. Вначале, я чувствовал такую слабость, что не только не мог двигаться, но даже лежать, даже мысли утомляли меня. Когда я был в состоянии уехать, я решил проведать наших несчастных раненых. Я не смог найти их в одном месте, потому что они боялись быть задержанными и блуждали по лесам в сопровождении десятка людей, которые за ними ухаживали. Кроме того, в середине лета мошки очень досаждали раненым, которые к тому же были перевязаны очень небрежно. Я не знаю, каким чудом эти люди, раны которых были смертельными, возвращались к жизни. Их ужасные раны зажили и зарубцевались; невозможно было в это поверить, когда знаешь, в каких гигиенических условиях все это происходило. Я могу сослаться на многие примеры, к тому же я сам это видел. Мои коллеги, с которыми я был в тюрьме или на этапе в Сибири, а также во время моего пребывания в Томске, также были свидетелями этого.

Перевод с английского
Николая Синкевича